Здесь я публикую записки, которые были найдены мной (частью испорченные, перепутанные, пыльные) в ящике громадного письменного стола, и я никогда не смогу объяснить, кому он принадлежал и откуда они взялись, ведь это был настоящий дачный стол-путешественник.
Моих дедуктивных способностей хватило лишь на то, чтобы установить: стол некогда принадлежал одному из друзей моего деда (он был врачом), по всей видимости, человек этот тоже был врачом, психиатром. Автор записок - его пациент, молодой человек, студент-историк, что стало ясным из приложенной к рукописям справки: «Каверин А., 21, исторический ф-т. Обратить внимание! Диагноз ...» («исторический» было жирно подчеркнуто).

Продираться сквозь нервный, острый подчерк крайне сложно, а часть листов пострадала от влаги, поэтому здесь, к моему сожалению, будут только отрывки. Обращаю внимание читателя на то, что рукописи я еще только начал разбирать.

I.

Передо мною лежит великий путь, широкий, страшный, великолепный. Он начинается у моих ног и заканчивается клубком Ариадны. Нет, я опять схожу с ума, конечно же, Ариадной путь начинается, а заканчивается он твоими ногами, читатель, он всегда будет заканчиваться у ног твоих, причем ровно в тот момент, когда твои глаза пробегают по этим строкам.

Не чувствую пока еще себя способным комментировать текст, хочу получше понять, к чему идет автор и разобраться в предмете. Единственное, что на ближайшее время оставлю за собой - названия отрывков и их нумерацию.

II.

...представить людей, свободных от себя.
Говоря о Золотом Веке, мы, люди современные, зачастую подразумеваем просто век ушедший, а лучше предыдущий, ведь нам необходимо чувствовать почву истории под ногами. Таким образом мы только усугубляем свое положение, отказывая себе в праве на историческую трагедию. Мы придумываем для себя Золотой Век, чтобы бороться за него, относим же его недалеко, чтобы уметь разлюбить его, найти в нем недостатки; или быть точно уверенными, что победим в борьбе.

Полагаю, последние Олимпийские боги посреди христианского Средневековья чувствовали себя едва ли меньшим анахронизмом, чем янки Марка Твена при дворе соответствующего короля, и все равно они не сдавались. Порою мне кажется, что их мало интересовал исход настоящей войны, ведь главное сражение они еженощно вели в своих снах. Это было сражение с ушедшим счастьем, с их Золотым Веком, с их Античностью. Сражение, которое они всю жизнь вели с одним и тем же чувством неприкаянности. С одним и тем же милым образом. С одной и той же любовью... Стоп! С одной и той же реальностью, ибо их Античность так реальна, как никто из вас, мои читатели.

С самого своего основания, кажется, Константинополь жил мечтами и поисками. Ушедший с Запада на Восток, говорящий на греческом, он погибал долго и мучительно, но это была болезнь, достойная титана Прометея, а не старческий «закат Европы», так гордо и горько подмеченный Шпенглером.

Ариадна, вечно юная и светлоокая, держит в своих нежных руках клубок золотых нитей, и порою мне кажется, что все-таки он оборвался тогда, когда не слетел к константинопольской Софии, окруженной уже турками, ангел. Не мне решать, я заставляю себя верить, что нить ляжет еще к твоим ногам, я не хочу видеть ее оборванной. Я начинаю путь с тобою, но я брошу тебя, так и знай, ибо каждый должен пройти этой дорогой сам.

III.

«...если пробьет звездный час, он предопределяет грядущие годы и столетия, и тогда - как на острие громоотвода скопляется все атмосферное электричество - кратчайший отрезок времени вмещает огромное множество событий. То, что обычно протекает размеренно, одновременно или последовательно, сжимается в это единственное мгновение, которое все устанавливает, все предрешает: одно-единственное "да" или "нет", одно "слишком рано" или "слишком поздно" предопределяет судьбу сотен поколений, направляет жизнь отдельных людей, целого народа или даже всего человечества»

и еще здесь:

«Тотчас посылает он за имамом, тот восходит на кафедру и оттуда провозглашает магометанский символ веры, а падишах, обратившись лицом к Мекке, читает молитву аллаху, владыке миров; она звучит впервые в этом христианском храме. На следующий же день мастеровые получают приказ убрать из церкви все знаки прежней религии; сносятся алтари, замазываются благочестивые картины из мозаики, и высоко вознесенный крест на Святой Софии, в течение тысячи лет простиравший свои руки, чтобы охватить все земной страдание, с глухим стуком падает наземь.
Громким эхом отдается звук в храме и далеко за его стенами. Ибо от этого падения содрогается весь Запад...»

Стефан Цвейг, «Завоевание Византии» (из цикла «Звездные часы человечества»)

Черт возьми, если бы я умел быть более последовательным. Но я должен объясниться. Я не мог не написать об этом тут, ведь Цвейг увидел то, что вижу я. Его «звездные часы» - это описание золотой нити Ариадны. Иногда случается, что она каким-то особенным медовым образом преломляется на солнце, и тогда вспышки ее сияния слепят глаза до слез. Это и есть тот самый «звездный час». Только видится мне, что глухой удар креста о пыльную землю испугал мою Ариадну, в своей сладкой полудреме вздрогнула она и выпустила из рук сверкающий золотой клубок. Он летел вдоль дорических складок ее одежд как в замедленной киносъемке, он сверкал под беспощадным солнцем Олимпа как никогда. «Ах, какая душная нынче весна!» - шептала Ариадна, прежде чем задремать тогда...

IV.

Я должен как-то все систематизировать, я часто думаю об этом. Проблема в том, что, как только мысль опять находит спасительную нить (или это все мне грезится?), она уже ведет меня и я не могу, не могу быть логичным. Главным противоречием сейчас кажется то, что Ариадну мог испугать звук упавшего креста. Мне представляется, что противоречия здесь никакого нет, и именно так все и было. Однако стоит оговориться, что никто, даже сами византийцы, не знали, как такое получилось (не подвергая истинность этого утверждения сомнению при этом).
Неизвестно, когда именно и почему это случилось, просто однажды сфера развернулась в линию, и тогда Зевс стал Христом, а Галатея - Марией.

V.

«Та самая Античность» - это теплое солнышко Средиземного моря, еще такое свежее и пахнущее оливками, еще юное и нежно-золотое. Это сильные и красивые люди, однако слабые сердцем - любви так легко подчинить их! Они ищут какой-то неведомой, неземной красоты, а больше всего их занимают - вопросы мироздания. Они хотят знать, откуда они пришли в мир и откуда пришло их нежное солнышко. Они видят свой мир живущим, дышащим организмом, гармонической сферой, обладающей душой. Да и можно ли думать, что мир устроен иначе, если перед тобой вздымает по-женски чувственную грудь Средиземное море, ты сидишь в бархате ночи на мелком теплом еще песке, а над тобой - удивительный белый свет крупных, словно греческие персики, звезд? Хочется застыть в этой неге, от тихого блаженства кругом идет голова; темный силуэт на фоне подсвеченного темного же неба, острый классический профиль, полуоборот головы, нежные узкие плечи и руки, увязнувшие в песке по тонкие запястья... Вот она, Галатея. Вот он - идеал античности, статуя..
Освальд Шпенглер называл душу античной Греции аполлонической, считая статую Аполлона Бельведерского идеальным выразителем древней культуры. Действительно, идеал Античности - статичные, божественно красивые линии, а идеальная геометрическая фигура - сфера, шар: замкнутая, гладкая, самодостаточная. Единственное, чего не могу я понять - так это почему именно Аполлон.
...Галатея - мифическая и прекрасная, кажется более подходящей представительницей греческого мировоззрения. Вот она-то уж действительно совершенна, совершенна ровно настолько же, насколько и мифична. Ведь наше восприятие слишком очерствело, очерствело уже к тому моменту, как другая прелестница - Ариадна - выпустила из рук злосчастный клубок, не можем мы так же чутко воспринять красоту, как античный человек. Значит, чтобы хоть немного приблизиться к его идеалам, нам остается только мечтать. Легенда же - лучшая пища для мечты. Кроме того, Галатея женщина, причем женщина любимая, а грек без любви - это, наверное, уже римлянин.
Не то чтобы я отказывал римлянам в любви... У них как раз мог быть Аполлон - любовь к войне, любовь к силе. Любовь война к своему оружию, винтика к своему механизму, римлянина к своей Великой Империи...

Впервые я сам, от своего имени пишу на страницах этого журнала и, будь я уверен в вашем терпении, мои читатели, я бы поделился с вами преинтереснейшими соображениями их психиатрии о том, как я, разбирая страстные записки Каверина, вдруг сам начинаю себя с ним идентифицировать и уж продолжаю его дело. Однако это все не касается до основной темы - меж тем, я чувствую себя ограниченным объемом и пространностью сочинения..

На фото - "Пигмалион и Галатея" Огюста Родена - скульптура, взволновавшая мою душу еще до прочтения записок Каверина, и тем более подчинившая себе мои мысли уже после моей необычной находки, когда я сам имел радость надлюдать ее (скульптуру) в музее Родена в Париже.

Для неискушенных еще раз напомню историю Пигмалиона и Галатеи - вот она: http://www.hellados.ru/texts/pygmalion.php

Пигмалион, жаждущий пробуждения Галатеи, но даже и не смеющий мечтать об этом - он для меня (и то же следует из записок Каверина, то же для него) выразитель чистой мечты, идеальной любви, а Галатея, соответсвенно, идеальный объект идеальной любви, ведь она - не-существует. В этом роде древнегреческий миф являет собою дух истинно христианский - дух вечного предвкушения или, если угодно, предвкушения вечности...

Я вновь и вновь вглядываюсь в линии скульптуры, жадно вгрызаюсь взглядом в каждую деталь: пальцы левой руки Пигмалиона напряжены ужасно, но в кулак не сжаты - как будто в них и заключается сила его невероятной, идеальной, не-существующей любви. Я словно чувствую, как и мои губы касаются холодного марморного бедра, нежно-нежно, замирая от восторга и от ощущения тщетности этого прикосновения. Я смотрю далее, и вот уже кажется, что Галатея начинает дышать, что она как бы склоняется к дышащим в ответ ей теплом объятиям Пигмалиона, и..

Ах, не дают мне дописать! Представьте себе, пока я это писал, кошка по всей квартире разбросала размотанный клубок золотистых нитей - жена себе шарф вязала из них. Пойду собирать.

VI.

Три века - начиная от имперских завоеваний великого Александра и до подчинения железному Риму последнего свободного эллинского государства длится горячечный период эллинистической философии, стремящийся внутрь и назад, трагически сильный и обреченный разбиться о христианство. Я никогда не умел отделить эпоху эллинизма от периода уже римской философии, и, хотя предмет изучения различен, мне видится все единым процессом. Эллинизм инициирует полуоборот головы назад, стремление вернуть невозвратное, дотянуться до далекой невоплощенной мечты, а потом Рим заставляет отвернуться и выбросить, словно щупальца, соленый пронзительный взгляд вперед, поверить, что мечта не растоптана, но скрылась за вечно убегающим горизонтом. Так была изобретена линейная перспектива.

Но посмотрите: движение продолжается. Это движение невероятно важно, и я буду объяснять его словно учитель танцев - сложное па. Вернемся к Галатее, уже ожившей, но все еще бесконечно умиротворенной, сидящей, расправив светлую тунику, на золотом песке Древней Эллады, дышащей самим космосом. Взгляд ее направлен на море, небо, звезды и песок, которые едины, ибо составляют идеальную сферу, и, отражаясь от мягких границ сферы, взгляд проникает под каждый лепесток, под каждую песчинку, рассыпается звонкой сетью по волнам и как песня кружит в небесах. Но вот что-то меняется: взгляд становится сосредоточенным и напряженным, Галатея уже не может видеть всего, она вглядывается в морскую даль и, не понимая, куда делась ее вселенная, оборачивается в поисках объяснения, оборачивается в порыве найти опору, найти за собой своего Пигмалиона, сильного и с любовью наблюдающего за ней. Не найдя любимого за спиною, она вмиг становиться в тысячу раз сильней и отчаянней, она бесстрашно пронзает взглядом точку горизонта, не желая отпускать мечту. В этой сказке не блеснуть алым парусам в океанской пустыни и, не желая сдаваться, Галатея делает еще одно движение, значение которого сложно переоценить: она отводит голову назад, позволяя волосам свободно лечь на плечи, прогибается и смотрит наверх, на рассветное небо. Она бросает в сизое, подбитое ватными облаками небо свои отчаяние и страх, она покоряется ему, чтобы покорить мир и преодолеть свою боль, она...

Мария сидит на острых камнях над обрывом и молится светлому, спокойному, далекому-далекому небу...

... И как замысловатое па: поворот назад - бросок вперед - движение вверх, и как стук сердца: Эллада - Рим - Византия.

Вновь я вклиниваюсь со своими ассоциациями в записи Каверина. Перепечатывая давеча текст про линию взгляда Галатеи, я почувствовал, будто под кожей запульсировало некое платоновское "припоминание". Чем дольше я вчитывался, тем яснее из утреннего тумана проступало давно знакомое стихотворение. Не могу восстановить логики и связи - все же, мои мысли работают как-то иначе, чем у Каверина, однако уверен: он нашел бы это стихотворение весьма кстати и стройно бы вписал в свою концепцию. Не обладающим же таким как у нашего мемуариста даром связывать явления (и мне в том числе) остается только интуиция, сон да гадальные карты...

ЛОТОВА ЖЕНА
Жена же Лотова оглянулась позади
его и стала соляным столпом.
Книга Бытия

И праведник шел за посланником Бога,
Огромный и светлый, по черной горе.
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь еще посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила.
Взглянула - и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.

Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.

21 февраля 1924
Анна Ахматова

...

Прошу простить меня за долгое отсутсвие. Я был... Меня не было дома. За время своего вынужденного покоя я был лишен, ко всему прочему, радости разбирать записки Каверина. Теперь они вновь со мною, и я подобно тому, как долго отсутстсовавший моряк вновь привыкает к теплому дому и ласкам родных, вновь привыкаю разбирать этот неровный почерк. Начнем с малого, с выписанных на отдельные листочки цитат. Каждую из них, прежде чем проглотить, покатайте на языке - ощутите неуловимый оттенок вкуса времени и тончайший аромат роз, которые цвели, быть может, шесть веков назад.

VII. 

"Время - не форма познания, все философские ответы мнимы. Время - это жизнь, направленность, стремление, тоска, подвижность".

"Судьбы культур аналогичны, но души культур бесконечно различны. Каждая культура, как Сатурн кольцом, опоясана своим роковым одиночеством."

"Существо арабской или "магической" культуры лежит в ощущении тайны или духовного начала в н у т р и конкретного, вещественного бытия." (прим.: о раннехристианской культуре, о Византийской цивилизации)

VIII.

"Он не остановился на крылечке, но быстро сошел вниз. Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые купола собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною... Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю.

Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее, плача, рыдая и обливая своими слезами и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои...» - прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить ему хотелось всех и за все и просить прощения, о! не себе, а за всех, за все и за вся, а «за меня и другие просят», - прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его - и уже на всю жизнь и на веки веков. "

Ф. Достоевский

Византийский отрывок, потрясающий, космический. И не тот ли это космос, которым дышал человек античности, хрустальною осеннею русскою ночью приятно холодит лоб и руки? И не та ли это, посверкивая, до слез давая надежду, неумолимая, как рок, безнадежная, как любовь, золотая, как рай, нить Ариадны хирургической иглой протыкала, разбрызгивала кровь сердца великого писателя, а через него тянула, покоя не давала сердцу Алеши, и уж от Алеши тянулась к новому в нашем повествовании - к Богу.

Сумею ли так почувствовать? Схожу с ума...